Леонардо да Винчи и его "Мона Лиза"

- У Джоконды - восточные скулы. Они на самом деле не свойственны итальянским женщинам. Но, глядя на вас, я начинаю верить в черкесскую версию происхождения матери Леонардо да Винчи , ведь многие историки говорят, что с нее художник и написал свою знаменитую Мону Лизу. У вас - такие же, - улыбается мне PR-директор музея Леонардо да Винчи в его родном городе Винчи Катерина Мактинти.

В итальянский городок я, черкешенка, приехала в отпуск и просто не могла не зайти в музей знаменитого художника, ученого и изобретателя. Ведь и у меня на родине, в Адыгее , историки часто спорят, кем была мать Леонардо - итальянкой или черкешенкой?

ЗАГАДКА МОНЫ ЛИЗЫ

Вот уже пять веков, благодаря гению Леонардо да Винчи, в мире существует произведение искусства, символизирующее загадку абсолютной женственности - портрет Моны Лизы. Художник написал его маслом на доске из древесины тополя тонкими живописными слоями. Размер картины - 76,8 на 53 сантиметра, мазки настолько мелкие и аккуратные, что никакая современная техника не определяет количество слоев. Мало того, она вообще не распознает следов работы художника. Безупречность техники подтверждает, что Леонардо передал зрителю суть улыбки, ему предназначенной.

Для воспроизведения мимолетного движения женской мимики, художник изобрел специальный прием «сфумато» - буквально «исчезающий, как дым». Техника прорабатывает тонкие переходы тонов, маскируя четкие контуры и создавая живое взаимодействие света и тени. Только ученые всего мира до сих пор спорят - кем женщина, изображенная на портрете, приходится мужчине-художнику?!

Существует несколько версий, кто изображен на портрете. По одной из них на картине - жена флорентийского купца Франческо дель Джокондо Лиза Герардини. При этом единственное описание того, как создавался шедевр, принадлежит современнику да Винчи, художнику и писателю Джорджо Вазари: «Взялся Леонардо выполнить для Франческо Джокондо портрет Моны Лизы, жены его, и, потрудившись в течение четырех лет, оставил его незавершенным. Во время писания портрета он держал людей, которые играли на лире или пели, и тут постоянно были шуты, которые удаляли от нее меланхолию и поддерживали веселость. Потому улыбка ее столь приятна».

Вазари написал - люди поверили. Но существуют веские аргументы, что на портрете - другая женщина. Непонятно, почему, несмотря на то, что Франческо дель Джокондо прожил длинную жизнь, на голове его супруги - траурная вуаль? Во-вторых, если был заказ, почему всю жизнь художник держал картину у себя, и в 1516 году, переезжая из Италии во Францию под покровительство короля Франциска I, Леонардо забрал ее с собой? Почему он не отдал работу заказчику? Еще одно непонятное обстоятельство - Джорджо Вазари жил в одну эпоху с Леонардо, но он был намного младше гения. На момент, когда Леонардо умер, Вазари было всего 8 лет, таким образом, степень достоверности высказываний писателя Вазари является достаточно спорной.

Но мнений было много. Например, говорили, что Мона Лиза - это и автопортрет самого Леонардо, и портрет его ученика и просто идеальный собирательный женский образ. Есть версия, что на портрете изображена мать Леонардо да Винчи. Если это так, то женщина на знаменитой картине могла родиться вовсе не в Италии, а в Адыгее. А если быть точнее – в Черкесии , в состав которой она и входила. В 1452 году Черкесия представляла из себя практически все нынешнее северокавказское азово-черноморско-каспийское междуморье - это была территория современного Краснодарского и Ставропольского краев, республики Адыгея, Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия.

Один из ранних биографов Леонардо, известный как «Гаддианский аноним» (его рукопись хранилась во флорентийском семействе Гадди и, возможно, была написана кем-то из членов семьи), писавший около 1540 года, утверждал, что мать художника происходила из аристократической семьи, но была незаконнорожденной.

Многие историки считают, что Леонардо - внебрачный сын сэра Пьеро ди Антонио да Винчи. Его отец был нотариусом, он постоянно работал во Флоренции . Профессия передавалась в семье по наследству с 1339 года. Запись в старой нотариальной книге, сделанная дедом Леонардо, Антонио, гласит: «1452. Родился у меня внук от сэра Пьеро, моего сына, 15 апреля, в субботу, в три часа ночи. Получил имя Леонардо».

А вот о матери талантливого изобретателя и художника Катерине известно мало. Хотя описывали ее исключительной красавицей, но из более низкого класса общества. Сэр Пьеро не мог на такой жениться и Леонардо - его незаконнорожденный ребенок. Но тем не менее, мальчика принял в свою семью отец, а Катерину выдали замуж за друга семьи сэра Пьеро ди Антонио да Винчи. Она вышла за гончара Антонио ди Пьеро Бути дель Вакка .

Почетный профессор Истории искусств Оксфордского университета Мартин Кемп утверждает, что мать Леонардо Катерина ди Мео Липпи была крестьянкой, которая жила с бабушкой в обветшалом домике в миле от города Винчи.

Катерина ди Мео Липпи, как это ни банально, согрешила, - утверждает Мартин Кемп. - Сам Леонардо родился в Винчи, в доме своего деда Антонио, а не в доме в деревне Анкьяно в трех километрах от города, который сейчас официально носит название La casa natale di Leonardo и привлекает туристов.

А вот о том, как завершилась жизнь Катерины, ученым стало известно из дневников самого Леонардо да Винчи. Мастер писал, что 16 июля 1493 года его мать пришла во Флоренцию, чтобы провести последние годы в его доме. Там она и умерла через два года.

ДОЧЬ ПРИНЦА И АКТРИСЫ

Известный американский журналист и публицист Кертис Билл Пеппер даже посвятил 15 лет своей жизни изучению биографии художника и издал биографический роман «Леонардо». В своей книге он утверждает, что матерью Леонардо да Винчи была черкесская рабыня Катерина.

Вот что он пишет: «Мама очень любила Леонардо, она воспитывала его, пока отец не забрал сына в свой дом. Мать зовут Катерина, она очень красива. А у ее отца было много земель и лошадей, и он - черкесский принц. Живет на Черном море, за страной под названием Греция . Отец Катерины хотел сына, не девочку, и он продал дочь как рабыню банкиру из Флоренции. Где Катерина и встретилась с отцом Леонардо».

А раз отец художника - из знатной семьи, а мать - рабыня, то и быть вместе пара просто не могла. По тем временам это даже не обсуждалось. Поэтому Катерину и выдали замуж за гончара, а ее сына забрал к себе отец. И с тех пор матери ребенка не показывали.

Кстати, в своей книге Кертис Билл Пеппер также приводит черкесскую фамилию отца Катерины и восточную (возможно арабскую) фамилию ее матери: «Отец Катерины был сыном великого Бахри Султана Хэджия аль-Музафара. И у него не было другого титула, кроме как Блэнеш, что с адыгского языка переводится как «храбрый рыцарь». Но в народе его называли Дзапш , или Князь Воинов, из-за его сражений против монголов на Северном Кавказе . У него была гордость и храбрость великого принца. Мать Катерины работала актрисой и певицей кабаре в Яффе . Она была очень красивой, и звали ее Хагар».

В своей книге американ ский писатель сообщает, что маленькую Катерину отдали в женский монастырь. Отец ведь хотел мальчика и не смог смириться с тем, что актриса родила ему девочку. Сам Дзапш был женат на другой женщине, которая, как уверяет в своей книге Кертис Билл Пеппер, могла отравить любовницу мужа - мать Катерины. Саму девочку сначала называли Сэтэнай, что означает «прекрасный цветок», но после того, как к ней в монастырь перестала приезжать мать, за ней закрепилось прозвище Кан-цик , как удочеренного ребенка. А потом и вовсе девочку продали Генуэзскому работорговцу как девственную принцессу, чтобы выручить побольше денег.

По мнению Кертиса Билла Пеппера, Леонардо да Винчи воспитала его итальянская мачеха, которую он нежно любил.

ЧЕРКЕССКИЕ РАБЫ - ДОРОЖЕ

А вот у адыгского историка совсем другая версия.

Абсолютно неизвестно, с кем провел свое детство Леонардо - с отцом или с матерью, - считает историк Самир Хотхо . - Поскольку Зигмунд Фрейд , анализируя записи Леонардо, пришел к выводу, что в детстве ему недоставало внимания отца. Вместе с тем, он всю жизнь демонстрировал уверенность в себе и сознание своего необычайного таланта - черты, нехарактерные для детей из неполной семьи.

Историк рассказывает, что мать гения Леонардо вполне могла быть родом из Черкессии - ныне Адыгеи.

В Черкессии на протяжении последней трети XIII - XIV веков уроженцы древней Лигурии основали более трех десятков торговых факторий. У северных границ Черкессии стояла мощная колония венецианцев - Тана . Основным экспортным товаром, привлекавшим итальянцев, было зерно, - рассказывает Самир Хотхо. - Но попутно коммерсанты не упускали случая приобрести невольников. Черкесские рабы стоили много дороже рабов других национальностей, а их численность была относительно невелика. Таким образом, указание в итальянских документах на черкесское происхождение раба следует воспринимать как в высокой степени точное.

И его словам даже есть историческое подтверждение - средневековый автор Ирис Ориго даже составил список рабов, проданных во Флоренции с 1366 по 1397 годы. Именно в этом промежутке времени в Италии и появилась мать великого изобретателя. В его бумагах указано, что среди рабов - 329 женщин, и только 28 - мужчин, из которых только четверо были старше 16 лет.

И эти данные свидетельствуют о том, что черкесские рабы были редкостью и, видимо, стоили дорого. Соответственно, их не могли путать с кем-либо из других наций, - уверен Самир Хотхо. - А после захвата османцами Кафы в 1475 году коммуникации европейцев с бассейном Черного моря оказались почти полностью прерваны. Черное море на более чем два столетия превратилось во внутреннее озеро Османской империи. Но и в XVI - XVII веках европейские коммерсанты и миссионеры проникали в черноморский регион. Поэтому какое-то незначительное число уроженцев Черкессии различными путями могло оказываться в странах Западной Европы . Кроме того, существовала постоянная возможность для европейцев приобретать черкесских невольников на османском рынке. В XIV-XV вв. и позднее в Италии и Черкессии проживало, по всей видимости, значительное число представителей смешанного, итальяно -черкесского, происхождения. Причем далеко не всегда это смешение было результатом работорговли. Так, в Матреге, на западе Черкесии (сегодня это Темрюкский район Краснодарского края) в период между 1419 и 1475 годом, правило генуэзско-черкесское семейство Гизольфи. Матрега была дана как приданое зятю могущественного черкесского князя Берозока - Виккентию де Гизольфи. Вместо сына в городе распоряжался его отец Симон, а впоследствии власть унаследовал Заккария де Гизольфи - сын черкесской княжны, приходившийся внуком Берозоку и Симону.

В то время работорговля для Италии являлась одной из самых доходных статей «бизнеса» на Кавказе. Невольников продавали и покупали все, у кого заводился хоть какой-то оборотный капитал: нотариусы, торговцы, пекари, портные, мясники.

Во всех исторических документах, записях торговцев, путешественников, однозначно описывается хрупкость, стройность, грация черкесских рабынь, что, собственно говоря, и ценилось покупателями.

ТАК ЧЕЙ БЫЛ МАЛЬЧИК?

Широко известен факт того, что у основоположника династии Медичи Козимо (важного государственного деятеля Италии 15-го века) был сын от черкесской рабыни. Во времена, когда побережье Черкессии было заполонено торговцами из Генуи , Козимо де Медичи у работорговцев на рынке в Венеции выкупил девушку черкесского происхождения по имени Маддалена. Она стала прислуживать в его доме. Вскоре у Маддалены от Козимо родился сын Карло. И когда мальчик подрос, отец определил ему церковную карьеру. Карло Медичи стал архиепископом и одновременно настоятелем двух церквей. А потом и вовсе был назначен сначала главным сборщиком налогов для папы римского в Тоскане , а вскоре и нунцием - дипломатическим представителем папы. А в 1463 году папа римский Пий II назначает Карло Медичи апостольским протонотарием - главным секретарем высшей судебной инстанции, это второе после патриарха лицо.

А отец Леонардо да Винчи был правой рукой Козимо Медичи.

Таким образом, мать Леонардо да Винчи и родительница Карло де Медичи происходили из отдаленной, но вместе с тем очень хорошо известной итальянцам страны, - говорит Самир Хотхо.

Версию о том, что мать Леонардо да Винчи была невольницей с Ближнего Востока или из Северной Африки активно поддерживает директор музея Леонардо да Винчи в его родном городе Алессандро Веццоси.

Мне удалось обнаружить свидетельства о том, что у Пьеро да Винчи - отца Леонардо - имелась невольница, привезенная в Тоскану из Стамбула , - говорит он. - Кстати, в то время рабыням часто давали имя Катерина. Но контракта о покупке рабыни, который бы точно доказывал эту версию, пока никто не нашел.

КОНКРЕТНО

Профессор антропологии и лингвистики, советник Билла Клинтона по вопросам Кавказа Джон Коларуссо:

Я верю, что гипотеза о том, что мама Леонардо да Винчи была черкесской «рабыней» могла быть правдой. Несколько лет назад в Италии я общался с одним профессором, чье имя я сегодня, к сожалению, не назову. Его профессия - историк одежды и текстиля. Он рассказывал, что генуэзцы и венецианцы привезли много черкесов в Италию, где они во времена эпохи Возрождения отшивали специальные одеяния для европейской знати. Огромная часть Италии, особенно западное побережье от Неаполя до Рима , была заселена черкесами. Так как это было экономичнее, чем плыть в Черкесию и покупать одежду там, куда поступал шелк по Великому шелковому пути. Вместо этого итальянцы просто закупали шелк в Черкесии, брали там рабов, и они шили одежду в Италии. Была ли Мона Лиза черкесской женщиной? Она чем-то похожа. Это такое же предположение, как и другие, но оно объясняет большую тщательность в написании портрета.

Джоконда - моя госпожа

Полное название шедевра на итальянском языке: Ritratto di Monna Lisa del Giocondo, что переводится как: портрет Моны Лизы дель Джокондо. Женское имя Monna Lisa del Giocondo соответствует: Ma donna Lisa del Giocondo. По-итальянски Ma Donna означает «моя госпожа», в сокращенном варианте это выражение преобразовалось в Monna или Mona. Вторая часть имени донны и названия картины, считающаяся фамилией ее мужа, - del Giocondo по-итальянски также имеет прямое значение и переводится как «веселый, играющий» и соответственно la Gioconda - «веселая, жизнерадостная, играющая».

Катя - моя рабыня. Ей 19 лет и она работает секретаршей, а со мной живет около месяца. И в течение этого времени выполняет обязанности домработницы и секс-служанки. Дома Катя носит униформу: чулки, лакированные туфли на высоком каблуке и кожаную мини-юбку. Никакого нижнего белья и другой одежды. Когда она выходит на улицу ей разрешается надевать только юбки не длиннее колена, блузки, чулки, туфли на шпильке. Белье носить запрещается. Катя приходит домой в половине седьмого, за опоздание следует наказание. Раздевается, встает передо мной на колени и отчитывается о проведенном рабочем дне. Потом идет на кухню готовить ужин. На кухне она сама надевает на соски прищепки, а во влагалище вставляет вибратор. Приготовив ужин, Катя накрывает на стол и приглашает меня ужинать. Пока я ем, она делает мне минет или стоит напротив стола на цыпочках и вытянутыми вверх руками - как я прикажу. Потом Катя моет посуду и только после этого получает разрешение поесть сама. Ужинает она из миски, стоящей на полу, при этом руки должны быть за спиной. В случае провинностей со стороны Кати я могу ее лишить ужина. Затем Катя выполняет оставшиеся домашние дела, при этом я в любой момент могу прервать ее и наказать за что-либо или просто потребовать секса. Закончив работу, Катя идет ко мне в спальню или кабинет. Входить туда она может только на четвереньках. Далее следуют наказания и секс. После этого я ложусь спать, а Катя укладывается на полу. Перед сном я связываю ей руки за спиной, чтобы она не могла мастурбировать. Я встаю в семь утра, в это время Катя должна уже проснуться и стоять на коленях перед моей кроватью. Я развязываю ей руки, разрешаю сходить в туалет, после чего она идет готовить завтрак. Потом Катя собирается на работу. Иногда я приказываю ей надеть голубые джинсы - это самые трудные дни для нее. Я затягиваю джинсы ремнем и закрепляю на поясе замочек, не позволяющей Кате снять джинсы самой. В эти дни я запрещаю ей ходить в туалет вне дома. Нарушить приказ она не может: снять джинсы нельзя, а если пописать прямо вних, то все будут видеть мокрое пятно. В выходные Катя посвящает шесть часов работе по дому и шесть - удовлетворению моих желаний. В воскресение вечером Катя рассказывает о всех провинностях, допущенных за неделю. За них следует наказание - порка плетью - 40 ударов. При этом Катя должна считать удары, произнося число четко, ясно и громко. Кричать нельзя. За нарушение этих правил рот затыкается кляпом, а отсчет ударов начинается сначала. За все наказания Катя обязана благодарить меня.
Катя помимо работы учится на вечернем отделении в институте, но сейчас лето и у нас достаточно времени для вышеописанного времяпровождения. А началось все с того, что Катя задолжала мне крупную сумму денег. В оговоренный срок она отдать их не смогла, попросила отсрочку, а потом и еще. Я припугнул ее, что поставлю на счетчик, но она умоляла меня подождать. Наконец, в начале июля, когда закончилась учеба в институте, я пригласил Катю к себе и сказал, что все сроки давно прошли и деньги надо немедленно отдать. Денег у нее не было, и я даже обрадовался, что могу привести в исполнение свой план. Я сказал, что в счет долга она должна будет провести все лето со мной в качестве моей рабыни. Ее зарплату за два месяца я возьму в счет долга, а остаток она покроет, будучи моей рабыней. Услышав это, Катя оцепенела, она явно не ожидала такого поворота событий. Но я не дал ей опомниться и сказал: "Другого выхода у тебя нет, так что будешь выполнять все мои приказы. За непослушание я буду тебя строго наказывать. А сейчас разденься и сделай мне минет. Я жду!". Катя слушала все это, находясь в каком-то ступоре, а потом вскочила и хотела убежать, но я схватил ее за руку и отвесил несколько звонких пощечин. "Не так следует вести себя рабыне! Быстро раздевайся, шлюха!" - приказал я. Катя почувствовала, что сопротивляться бесполезно и со слезами на глазах стала расстегивать блузку. "Быстрее!" - поторопил я ее. Катя сняла туфли, блузку и юбку и осталась в одном белье. "И это тоже" , - указал я на на лифчик и трусы. Катя сняла с себя трусики, расстегнула бюстгальтер и осталась стоять передо мной совершенно голой. Потом по моему приказу она опустилась на колени и сделала мне минет, причем очень хорошо. Я кончил ей в рот и приказал проглотить всю сперму. Потом я решил заняться воспитанием Кати. Я подвел ее к шведской стенке и приковал наручниками так, что Кате пришлось встать на цыпочки. На соски я надел ей прищепки и зажал прищепкой половые губы. Катя закричала от боли. Я провел рукой у нее между ног - она была вся мокрая. "Так-так, шлюха потекла! Настоящая потаскуха!" , - сказал я. Я взял катины трусы и вытер ей промежность, а потом засунул трусы Кате в рот, не смотря на то, что она всячески пыталась избежать кляпа, вертя головой. Теперь кричать она не могла, и изо рта доносились только приглушенные стоны. Я взял линейку и стал бить ее по груди. Катя дергалась, извивалась, стонала, но я нанес ей 50 ударов, пока соски не посинели. "Вот так, рабыня, я буду тебя наказывать. Ты должна называть меня Хозяин или Господин, а я тебя буду называть так как захочу. Например, шлюха Катя. Понятно?" - Катя в ответ закивала головой. "Вот и хорошо, что ты поняла. Жить все лето будешь у меня. Будешь ходить на работу, а вечером и в выходные - выполнять обязанности рабыни. Уборка, стирка, глажка - все будешь делать ты. И, конечно же, сексуальные развлечения. Ну, вот и все, шлюха Катя. Теперь я дам тебе время все это осознать и немного отдохнуть" , - сказал я и, оставив Катю в этом положении, ушел в другую комнату.
Часа через два я отвязал Катю, и мы поехали покупать ей одежду. Купили две пары туфель на высоченном каблуке, короткую кожаную юбку - для дома, еще две юбки - для выхода на работу, несколько блузок и несколько пар чулок. Дома я заставил Катю снять с себя всю одежду и надеть черные чулки, кожаную юбку и туфли. Грудь была обнажена. "Вот так ты будешь ходить дома, - сообщил ей я, - а теперь принимайся за работу. Приготовь ужин - все продукты в холодильнике, уберись в комнатах, а я пойду отдохну". Катя послушно кивнула головой и принялась за дела. К восьми часам вечера ужин был готов. Во время ужина я не пригласил ее за стол, а заставил делать мне минет, а потом приказал потанцевать. Катя танцевала очень неплохо, под медленную музыку. В этот вечер я решил ее не кормить, чтобы она лучше почувствовала положение рабыни. После ужина Катя возилась еще долго, наконец, выполнив все приказанное, она вошла в мой кабинет. "Я все сделала" , - сообщила Катя. Я подошел к ней и отвесил пощечину. "В мою комнату ты должна входить только на четвереньках" , - сказал я. "Простите, Господин" , - тихо ответила Катя и опустилась на колени. Я повел ее в спальню, где и овладел ее. В тот вечер я что-то сильно устал и продолжать мне не хотелось. Оставалось уложить Катю спать. "Спать ты будешь на полу, связанной" , - сказал я. Я вставил Кате во влагалище фаллоиммитатор и такой же засунул в анальное отверстие. Катя от боли застонала. Потом я связал ей руки за спиной и сказал: "Вот и все. Советую тебе не стонать, члены останутся в тебе до утра, а если услышу хотя звук - заткну рот кляпом. Спокойной ночи, шлюха Катя". - "Спокойной ночи, Господин" , - ответила Катя, моя новая рабыня, служанка и потаскуха, И я выключил свет.

Такой встречи никому не пожелаешь, но избежать ее тоже нельзя. Все это рассказала мне не сама рабыня, а тяжелые и монотонные волны южного моря, которые во тьме упрямо бьют в подножье старинной и мрачной Новлянской крепости. Они проникли однажды ночью в мое сараевское уединение, лишь только я заснул, разбудили меня и заставили выслушать этот рассказ.

После похода на Герцеговину, который продолжался долго и о котором толковали много, ждали герцеговинских рабов. Но когда они прибыли, все были разочарованы, даже ребятишки, которые, как водится, выбежали навстречу и выстроились вдоль дороги. Рабов было мало, и выглядели они жалко. Большинство их тут же отправили на арнаутский корабль, стоявший в заливе. Меньшая часть, оставленная в городе, появилась на рынке лишь спустя два дня. Понадобилось время, чтобы рабы отдохнули, помылись и чуть приоделись.

Маленькая, вымощенная мелким булыжником площадь была в тени крутой скалы и воздвигнутой на ней крепости. Для продажи рабов здесь поставили клетки, сбитые из жердей и досок. В этих клетках сидели или лежали открытые всем взорам рабы, выводили их лишь по требованию солидных покупателей, желавших рассмотреть и оценить товар поближе.

В одну клетку, побольше, запихнули пятерых пожилых крестьян, в другую, поменьше, поместили красивую, сильную и статную девушку, которая привлекла к себе внимание, едва только вступила на улицы Нови града. Держалась она как дикое животное - жалась к ограде и будто старалась протиснуться между жердями.

Возле этой клетки, на низкой треногой табуретке, сидел один из двух сторожей, а другой бродил по берегу. У обоих за поясом были короткие ружья, а к поясу привязаны короткие бичи.

Шагах в десяти отсюда на склоне, за небольшим домом, виднелся каменистый бугор с крохотным садиком. Тут, беседуя с покупателями, сидел работорговец. Это был чужестранец, но в здешних местах известный, сухощавый и крепкий человек с пронзительным взглядом и уверенными повадками. Звали его Узун Али. Сторожа снизу приводили к нему рабов и рабынь на осмотр и уводили их обратно вниз, в клетки. А торговец и покупатель продолжали обсуждать раба и сговариваться о его цене.

В то утро первой привели высокую девушку. Звали ее Ягодой, была она из села Прибиловичи. Покупатель сидел в холодке рядом с Узун Али. Перед ними дымились длинные чубуки. Рабыня, натянутая как струна, озиралась вокруг горящими глазами, избегая чужих взглядов. Сторожа заставили ее развести руки, сделать несколько шагов, показать зубы и десны. Все было в порядке и как надо: рост, свежесть и сила. Девятнадцать лет. Правда, держится дико и враждебно, но это следовало объяснить ее нынешним положением и состоянием. Затем ее вернули в клетку

Покупателем, осматривавшим рабыню, был местный житель Хасан Ибиш, один из первых людей в этом приморском городке, не столько, быть может, по репутации, сколько по богатству. Тощий, со впалой грудью и изможденным лицом, он спокойно курил, без малейших признаков волнения осматривая сильное и красивое тело крестьянской девушки, стоявшей перед ним. Потом столь же равнодушно, неторопливо выпуская кольца дыма, он договаривался с Узун Али о цене.

Своим хриплым голосом он говорит торговцу, что цена - двадцать один дукат - непомерно велика, названа она лишь для того, чтобы покупатель попался на удочку и «округлил» ее, предложив двадцать дукатов, но таких чудаков не найдется. Пусть радуется, если ому дадут пятнадцать, самое большее - шестнадцать дукатов. И то где-нибудь подальше отсюда, когда он еще потратится на дорогу, а здесь за такую цену никто не купит. Товар обыкновенный, на выкуп рассчитывать не приходится, потому что село, из которого родом рабыня, сровняли с землей и все живое в нем уничтожили. И кроме того, герцеговинских рабов здесь трудно держать, они легко убегают.

Работорговец отвечал несколько живее, но со столь же нарочитым равнодушием, осведомляясь у Хасана, видел ли он когда-либо в этом небольшом городке такую рабыню. Хасан-ага промолчал, только рукой махнул, а продавец продолжал:

Это не девушка, а скала. Сам видел. Товар нележалый. Что касается выкупа, то это товар не для выкупа. Кто купит - хорошенько запомни! - перепродавать не станет. А захочет продать - в любое время выручит свои деньги и еще в придачу несколько дукатов получит. Что же касается побега, то убежать всякий раб может. Да что волынку тянуть. Товар сам за себя говорит! Редкий случай!

Хасан-ага рассеянно слушает. Он отлично понимает, что в словах работорговца есть и ложь и правда, он догадывается, сколько в них приблизительно лжи, а сколько правды, однако не это придает его лицу, несмотря на видимое равнодушие, озабоченное и напряженное выражение. Иным заняты его мысли.

Сам он родом из переселенческой семьи, человек имущий, влиятельный, но скорохват. Он и во сне, а тем более наяву не может освободиться от мысли о своем низком происхождении, которое сводит на нет все его усилия и успехи. Жена у него из старейшего и знатнейшего новлянского семейства Алайбеговичей. Женился он шесть лет назад. В первый же год родилась у них девочка. Выходили ее еле-еле. Она и теперь слабенькая и отстает в росте. Больше детей у жены нет и, судя по всему, не будет. Хасан-ага, известный как человек сладострастный и неумеренный, даже в первый год семейной жизни не довольствовался одной женой, а теперь и подавно. Он всегда устраивал так, что в доме среди прислуги оказывалась молодая и красивая девушка. Не ради удовлетворения плоти - прислугу он не трогал, даже если это была рабыня, - просто ему доставляло удовольствие видеть рядом с холодной и тощей женой и больной дочерью существо сильное и красивое. Любви он искал вне дома за деньги, всячески скрывая это от людей, а особенно от жены. Худая, умная, решительная и, главное, гордая, Алайбеговица всему в доме была голова и с трудом мирилась с его выходками, а Хасан-ага избегал ее оскорблять и сердить и из уважения к ней самой, и из почтения к ее знатным братьям. (Он вырос вместе с ее братьями, вместе с ними воевал, охотился, участвовал в юношеских проделках.) Она мало говорила, не жаловалась и не угрожала, но выдержать взгляд ее голубых алайбеговичевских глаз было трудно.

Вчера, когда Узун Али предложил ему сделку, Хасан-ага в разговоре с женой помянул, что представился хороший случай дешево купить рабыню, которая помогала бы по дому или работала в саду. Жена укоризненно посмотрела на него, так что он опустил глаза, и ответила, что прислуги у нее достаточно, что ей рабыня не нужна и в доме она ее не потерпит. Она произнесла это тихо, но твердо и решительно, с плохо скрытым отвращением в голосе. Этот ее голос и взгляд приводили Хасан-агу в полное смятение, и он обычно уступал и отказывался от своего намерения, по крайней мере на какое-то время, потом же тайком и исподволь выполнял задуманное, но бывало, и отступался от своих планов.

И сейчас, обсуждая с торговцем цену и стоимость рабыни, он вспоминает голос и взгляд своей жены и еще сам не знает, как поступить, сможет ли он купить эту рабыню и держать у себя дома или нет. Однако он продолжает торговаться, покуривая и с почти физическим удовольствием слушал, как Узун Али искусно нахваливает свой товар.

А внизу, в нескольких шагах от них, в клетке сидит рабыня, поджав под себя ноги, закрыв глаза и сунув затылок между двух сучковатых лесин.

Она старается продумать и понять свое положение, найти выход или хотя бы оценить степень безвыходности; старается, но напрасно. Вспоминает, что когда-то умела думать обо всем, что происходило вокруг, причем не только о чем-то приятном, но и о пропавшем ягненке или каком-либо ином убытке, о болезни или раздорах в доме или у родни. Тогда она тоже не всегда могла до конца довести каждую свою мысль и найти выход; однако могла думать и искать. Но это было до того, как настал черный день, и до того, как исчезло их село и с ним ее семья. А теперь она даже не может думать.

Мыслям ее не на что опереться, все усилия тщетны. Нет ее села Прибиловичи. От него осталось пепелище. Едва сгорели дотла три десятка домов, составлявших их село, как в душе ее сами собою выросли другие Прибиловичи, черные, тяжелые и мертвые, они давят на нее, не позволяя глубоко вздохнуть, а люди, близкие ей люди, или погибли, или стали рабами и рассеялись по белу свету. И она сама - рабыня, и только рабыня. Так она живет и только так может смотреть на мир и окружающих, картина мира в ее глазах потемнела и исказилась. Раб мужчина, рабы - женщина и ребенок, от рождения до смерти в рабстве у кого-то и у чего-то. Раб - дерево, раб - камень, и небо тоже раб вместе с облаками, и солнцем, и звездами, рабыни вода, роща и пшеница, которая сейчас где-то - там, где ее не сожгли и не вытоптал и, - должна колоситься; пшеничному зерну тоже не хочется идти под жернов, но идти нужно, ибо оно - раб. И слова, с помощью которых объясняются люди, тоже рабы, независимо от того, на каком языке их произносят; все можно свести к трем буквам: раб. Рабство есть жизнь как таковая, и та, что идет и подходит к копну, и та, что еще в зародыше, невидимая и неслышная. Мечта человеческая - в рабстве: вздох, кусок хлеба, слезы и мысль - в рабстве. Люди рождаются для того, чтобы быть рабами рабской жизни, и умирают рабами болезни и смерти. Раб в рабстве у раба, ведь рабом является не только тот, кого связанным ведут на продажу, но и тот, кто его продает, и тот, кто его покупает. Да, раб каждый, кто не живет среди своих, в Прибиловичах. А Прибиловичей давно уже нет.

Нет Прибиловичей. нет ее дома и ее рода. Тогда, значит, и ее самой нет! В этом было единственное утешение, единственный путь к спасению. Из-за жизни отказаться от жизни. Ей все время видится огонь, вызывающий одно желание - исчезнуть в этом огне! Исчезнуть навсегда, навеки, как исчезло все, что ей принадлежало. Да, но как это сделать?

Она открыла глаза, и взгляд ее упал на собственные руки, розовые и сильные, и на голые ноги в тонких опанках, тяжелые от плоти и крови. Всего этого для нее не существует, оно не надобно ей, но оно здесь, живое и теплое, независимо от ее воли. Вместе с глазами, которые смотрят, все это должно сгореть, исчезнуть, и тогда она освободится от беды и кошмара, который она постоянно, и во сне и наяву, видит последние несколько недель. Все это надо уничтожить, и тогда она вновь окажется со своими, там, где все принадлежит ей.

Но мир продолжает существовать, мир без Прибиловичей, означающий рабство, позор и непрерывную боль, а в этом мире ее тело, полное огня и силы, неуничтожимое, продолжает жить. А раз так, пусть исчезнет мир, весь мир вместе с ее телом. Вот тогда расчет будет полный и окончательный. Ничего не будет. Значит, станет хорошо или, по крайней мере, терпимо, потому что нечего будет терпеть.

Так она думала и в то же время понимала, что ее слабая и блуждающая мысль ни на что не способна; ей не под силу и замок на клетке сломать, куда уж там отнять слух и зрение, погасить жизнь в ней и во всем этом ужасном мире вокруг. Не под силу, однако она продолжает прислушиваться к своей мысли и не перестает лелеять свое единственное желание.

Прислонившись спиной к жердям клетки, она упирается ногами в мелкий булыжник. Руки сложены на груди, глаза закрыты: на миг она открывает их, и взгляд ее поднимается от мостовой через мертвый лик какого-то домины и крыши его к стенам черной крепости и узкой полосе ясного неба над ними. И тут же она вновь закрывает глаза, крепко, все крепче и крепче, словно она вовсе не открывала их и ничего не видела. Нет больше домов, ни больших, ни малых, они сгорели, это ей лишь привиделось. И неба нет, потому что оно навеки исчезло в дыму и пламени.

Не нужно смотреть. И дышать не нужно. Дышать - это значит вспоминать и значит видеть не то, что видишь сейчас, а то, что ты видела в свете пожара и разгуле резни, не знать ничего, кроме того, что на свете нет больше никого из твоих близких, а ты живешь, чудовище, проклятие и позор. Вот что значит дышать. Она вскочила и, как зверь, заметалась по клетке.

Не хочу дышать. Не хочу! - задыхаясь от ярости, твердила она.

Она шагала из одного угла клетки в другой и вдруг заметила, что сторож отошел и оставил свою складную табуретку у самой двери. Сперва она долго смотрела на нее, а потом, опустившись на корточки, просунула руку между жердями, схватила табуретку за ножку и стала ее вертеть, так и сяк, пока не сложила и не втащила в клетку. Не пытаясь что-либо осознать и как-либо объяснить себе свои действия, она отошла к противоположной стороне клетки, разложила табуретку и поставила ее возле стенки, а затем встала на нее - так дети, оставшись одни, придумывают себе новые, необычные забавы.

Все сильнее прижималась она спиной к лесинам клетки, все глубже заклинивая между ними затылок. И одновременно крепко упиралась ногами в табуретку.

Давно, в детстве, она любила забираться в деревянное кресло, в котором имел право сидеть только отец, и раскачивалась всем своим маленьким телом на двух из трех его ножек. Она качалась, испытывая болезненное наслаждение от страха, что может потерять равновесие и упасть вместе с креслом. Нечто подобное она ощущала сейчас. Она раскачивалась, раскачивалась - вот-вот упадет! - и вновь обретала равновесие, но с каждым разом все больше теряла его и сильное запрокидывала голову и глубже заклинивала ее между жердями. Невыносимая боль обжигала огнем. Да, огнем, он ей и нужен в этот миг, когда, напрягая все силы своего молодого тела, обычно направленные к спасению и самозащите, она идет навстречу гибели. Исчезнуть, чтобы исчез мир.

Пусть исчезнет мир, то, что живет и дышит, что реально и осязаемо, что связано с людьми, с огнем, войной, убийством или рабством. Пусть исчезнет мир! Или чтоб его вовсе не было? Да, чтоб его не было! Так лучше. Значит, не было бы ни крови, ни пожарищ, ни плена, ни печали, ни разлуки с людьми. Ничего!

Она опиралась на твердую опору затылком и ступнями ног, а между этими двумя точками дугой изгибалось ее тело, подобное телу мертвой рыбы. Приглушенно постанывая от боли, она стискивала зубы и напрягала мышцы. Ей казалось, что так можно остановить и само сердце; сведет судорога и в конце концов сердце остановится, наступит тьма, которая никогда не рассеется, и разом исчезнут и она, и мир.

Она продолжала упираться изо всех сил, и затылком, зажатым между двумя сучковатыми жердями, чувствовала возраставшую боль, переходившую в отупение. Так ведь это она вместе с большим отцовским креслом времен ее детства перевернулась и застыла в неестественном положении; ступни ее ног не касаются больше ни табуретки, ни мелкого булыжника, тело висит вдоль деревянных жердей, а шея зажата ими.

Словно бы мир перевернулся; на ее ступни, оставшиеся без опоры, навалилась всей своей тяжестью земля и безжалостно вбивает ее голову глубже и глубже между двумя твердыми жердями, которые превратились в петлю, в ущелье, и сквозь него теперь нужно пройти куда-то в другой мир, как в миг своего появления на этот свет. Тупо и легко, но неожиданно больно что-то хрустнуло в шейных позвонках, и одновременно с этим звуком по телу поползла волна мрака.

Но, прежде чем темная обжигающая волна успела ее поглотить целиком, еще раз ожили инстинкт и страх: она вдруг подумала, что грядет спасение и она возвращается в прежнее состояние. Молнией сверкнуло новое могучее желание избавиться и защититься от этого сжатия, вырваться из этих тисков. Нет, только не это! Не смерть! Пусть боль, пусть мучение, но только не смерть. Жить, только жить, любой ценой, как бы то ни было и где бы то ни было, пусть без близких, пусть рабыней. Но это длилось столько же, сколько длится вспышка молнии. Еще раз дрогнуло тело, ударилось о доски и застыло, повиснув на них всей своей тяжестью.

Не выдержав напряжения, мышцы быстро ослабевали одна за другой. Глаза, мысли заливала тьма, которой невозможно было больше противостоять, поскольку и она сама становилась частью этой тьмы и неподвижности. Теперь мир, независимо от ее желания, исчезает в самом деле. Безвозвратно. Полностью и навсегда.

Вялое и обмякшее тело висело неподвижно.

Один из двух сторожей прошел мимо и, бросив равнодушный взгляд на клетку, увидел большое тело красивой рабыни, повисшее с зажатой между двумя жердями головой. Он испуганно вскрикнул, позвал товарища, у которого были ключи.

Оба одновременно ворвались в клетку. Тело девушки еще было теплым. Лицо побледнело и уже чуть изменилось. Потрясенные и растерянные, они с трудом приподняли ее и освободили голову. И, точно погружаясь в себя, мертвое тело, скрючившись, опустилось на землю. Они выпрямили его и, встав на колени, пытались вернуть девушку к жизни, но безуспешно.

Прошло много времени. Наконец, поднявшись на ноги, сторожа долго стояли, бессильно повесив руки, справа и слева от тела. Не мигая, молча, глядели они друг на друга, спрашивая взглядами, кто решится первым предстать перед хозяином, посмотреть ему в глаза и рассказать о большом убытке, который он потерпел.

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ:

Краснокаменский край, Новопокровский район

Каторжное поселение при колхозе «Вперед»

Около ноля, пасмурно

Этим утром они явно опаздывали и вышли из деревянного барака постройки сороковых годов на окраине Южного - кособокого скопления двух и одноэтажных аварийных строений, с вечно грязной разъезженной Г-образной улицей, серого и неухоженного образования что ни городком, ни деревенькой назвать было нельзя - уже опаздывая.

Всем им троим перед работой предстоял неблизкий путь: матери, что работала дояркой на одной из ферм до работы было идти больше десяти километров; ее дочерям, что работали на Центральной усадьбе поселения (поселенки говорили в конторе) крохотном полуподвальном швейном цехе швеями было идти семь километров...

После декабрьских морозов и снежной новогодней ночи вчера началась оттепель - вот и сейчас не смотря на пронзительный, вечно гуляющий всю зиму и осень в этих полях ветер, не успев сделать и нескольких шагов от трухлявого деревянного крыльца, как они шлепали по холодной, все же едва прихваченной заморозком, грязи... но то была только тропка что вела сквозь ныне голую березовую рощицу, выводя околодком на уходящую на север разбитую, вившуюся среди полей, раскисшую от дождя - грунтовку...

Они шли друг за другом словно три тени - первой шла самая младшая Виталинка - белокурая девушка лет двадцати трех. Близоруко щурясь сквозь постоянно сползающие на нос очки; она ступала аккуратно, словно предстояло встать босой ногой на клубок ядовитых змей, подбирая засаленный подол грубой, перешитой из старого мешка из под картошки юбки, поправляя при этом очки и придерживая лацканы затертого, одетого на голое тело пиджачка.

В след за нею шла мать - Василиса, женщина лет сорока пяти, одетая в сшитый из такого же грубого материала что и у дочери юбка засаленный сарафан. Ее волосы с проседью, ее одежда, ее грязные босые ноги - вся она давно пропиталась ароматами фермы на которой работала третий месяц дояркой, приходя туда к шести утра и покидая ее стены ближе к одиннадцати вечера. Сейчас, стараясь ступать след в след с дочерью она несла в руках небольшую холщовую сумку с бидончиком в котором изредка приносила домой молоко.

Замыкала их строй худая и высокая Варька облаченная так же в юбку из мешковины - ее плечи и твердеющие на холоде, с замершими столбиками сосками груди едва прикрывал обычный платок, что девушки повязывали на голову - в руках она несла разбитые туфли с стоптанными задниками. На одном каблука не было вовсе, на втором подошва была несколько раз перевязана грубой веревкой...

В раннем январском утре их процессия все дальше и дальше уходила прочь в расквашенные, занесенные снегом поля унося с собой все не хитрые пожитки что остались после всех злоключений, что привело семью Столбовых в вольные поселенцы на долгие пять лет...

После пяти километров пути дойдя до очередной развилки дорог их пути разошлись: Василиса свернула на образованную двумя глубокими колеями грунтовку что уводила ее прочь к фермам; дочери же отправились далее по дороге чтобы занять свои места за швейными машинками и работать до умопомрачения изготавливая грубую одежку для каторжанок и чуть более облагороженную но все равно грустного фасона для продажи через магазины гражданам и гражданкам.

Тот крохотный швейный цех был плодом совместной договоренности тетки Натальи и Ритки-Маргаритки что решили сделать бизнес на всеобщем дефиците, а сейчас они вовсю планировали (за стопкой чая) открытие обувной мастерской и сестрички были первыми ласточками что уже дошли до своего ледяного подвала и строчили как заведенные...

За невыполнение нормы им грозила... вечная остановка в каторжном поселении.